Книга Три девушки в ярости - Изабель Пандазопулос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не в обиде ни на кого, и уж точно не на Жака Фонтена, проявившего ко мне такое великодушие. Мне в любом случае следовало бы уехать домой. Это поданное деканом ходатайство лишь ускорило мой отъезд. Я не в силах больше жить вдали от моей родины. Я должна продолжать борьбу там. Надеюсь, что настанет день, когда и я в свой черёд приглашу тебя в гости. И мы сможем гулять по улицам с тем же чувством абсолютной свободы, какое мы испытали в этот чудесный месяц май.
Я не верю, что всё станет по-прежнему. Что вернётся старый порядок, как будто ничего и не было. Разломы от землетрясений не зарастают очень долго. Молодёжь больше не позволит себя обманывать. Как и женщины, Сюзанна. Я искренне верю в это. Больше никогда. Здесь и повсюду. Мы хотим жить свободными и сами распоряжаться нашими телами и нашими жизнями. Борьба продолжается. Знаю, что и ты убеждена в том же. Но мне так нужно написать это тебе на прощание.
Последняя просьба. Позаботься о Марселе. Я знаю, уехав, а особенно вот так, не сказав ему ни слова, я причиню ему немало боли. Но я не в силах противиться ему. Ему наверняка удалось бы на какое-то время задержать меня здесь. Когда я в его объятиях, то не могу держать слова, данные себе самой. Я забываю о том, кто я и как должна поступать. Отдай ему письмо. Надеюсь, что он поймёт.
Не стану скрывать — вот я пишу эти последние строчки, и моя рука дрожит. Никто не знает, увидимся ли ещё. Обнимаю тебя. Будь такой же весёлой и неповторимой. И пусть твой взгляд на женщин всегда будет таким, как сейчас. Твои фотографии прекрасны!
Обними за меня Фаншетту. И передай всю мою признательность твоей матери. Ну вот, теперь ещё поцелуй тебе, и я исчезаю!
Клеомена — Марселю
Париж,
июнь 1968
Любовь моя, я не смогла. Я не понимала, что делать с нашими сожалениями. И со всей этой печалью. Я просто оставила тебя спящим и счастливым после нашей последней ночи любви. Уверяю тебя, так было лучше — просто расстаться, не сказав ни слова. Мы — ни ты, ни я — не созданы для трагических прощаний.
Несомненно, ты рассержен. Понимаю. И всё равно невольно улыбаюсь, воображая твой гнев. Но поверь же мне, твоей вины в этом нет. Если ты ничего не замечал, то в эти последние дни и замечать было нечего — только безумная страсть, сразившая нас обоих, когда мы одиннадцать дней и ночей, обвивая друг друга, сплетясь телами, не могли насытиться.
До того как я узнала тебя, я не представляла, что это такое — любовь. Такая нежная и неистовая, и ещё такая волнующая. Я не представляла, что и в этом тоже можно обрести свободу, возможность быть собой, обнажённой, целиком отдавшись твоим взглядам, твоим рукам, твоим губам — до такой степени, чтобы превратиться в ту дрожащую женщину, что думает лишь о близком миге любовного содрогания.
Мне бы так хотелось показать тебе мою родину. С какой любовью я ласкала бы твою кожу, разгорячённую летним солнцем, а потом просоленную долгими купаниями, вкусила бы твоих ласк при ярком солнце, на вершине горы, в тени олив, чьи листья того же цвета, что и твои глаза. Как бы мне хотелось уснуть в твоих объятиях, у меня в доме, в глубокой тишине зимних ночей заснувшей земли, прижавшись бедром к бедру, а твоё мужское естество пусть отдыхает в моей ладони.
А ещё я бы хотела погулять с тобой по набережной моей деревни, дойти до самого мола и с него показать тебе остров Хиос — так же, как я каждый вечер любовалась им вместе с Мицо и моей матерью, пока нас не разлучили.
Но пора уезжать. Официальное требование об исключении лишь ускорило моё собственное решение. Скажи я тебе об этом, глядя прямо в глаза, всё вышло бы совсем уж тяжко. Ничто не могло удержать меня, и я хочу, чтобы ты был по-настоящему убеждён в этом. Ничто.
Я должна отомстить за отца. И за брата. И я хочу знать, что они сделали с моей матерью. И я не могу жить ничем иным. Когда я пыталась сказать об этом тебе, ты чуть крепче обнимал меня, будто чтобы защитить. И шептал, что понимаешь меня. Но я-то знаю, что это невозможно. Ты не можешь понять, и в этом твоё счастье, береги его хорошенько, а я — я пришла с другой стороны зеркала, и тебе не нужно ничего знать о клокочущем во мне безумии.
Я не забуду тебя, Марсель Бланзи, ты благородный человек, прекрасный принц, охотник за юбками, жадный до любви, у тебя семь родинок на левом боку и сердце бьётся невпопад.
И вот не скажу тебе, что люблю.
Фаншетта — Максиму Лаваголейну
Париж,
30 июня 1968
Месье Максим!
Не говорите потом, что не были предупреждены: мадам Ильза уехала, и если вам кто и сообщит, куда именно, то уж точно не я.
Потому что она совершенно права. Ибо несправедливости и злоупотребления, если вы вообще это заметили, всё больше в духе времени!
Этим летом не рассчитывайте на меня — я не стану ухаживать за Леоном. Это ваш сын, и я прекрасно помню, как вы его хотели. Думаю, что вам и мадам вашей матушке, которая всегда всё знает лучше всех на свете, пора узнать, что такое бессонные ночи.
Ну, а засим в сентябре я приеду. И буду ухаживать за моим Леоном, чтобы он всегда был в тепле и холе.
А пока что я решила: съезжу-ка на море.
Париж, май
1968
Магда — Лотте
Пишу тебе из Франкфурта, где приступила к учёбе. Начало ноября, снова холода. Если бы я могла сегодня, то пришла бы посидеть у твоей могилки. Но плакать не стала бы. Нет. Я помню, помню. Помню, какая радость жизни вдруг вскипала в тебе каждый раз, когда мир оборачивался к тебе с добром.
Сегодня утром Беата Кларсфельд[29] поднялась на трибуну съезда правящей у нас сейчас партии — Христианско-демократического союза. Она сумела живо проскочить мимо членов правительства, представившись журналисткой. Она поклялась себе, что сделает это. И она это сделала! Встав прямо перед канцлером, Куртом Георгом Кизингером, избранным в 66-м году, несмотря на то, что он с 1933 года состоял в национал-социалистической партии, и на его участие в нацистских преступлениях, она ВЛЕПИЛА ЕМУ ОПЛЕУХУ, крикнув: «Нациста Кизингера — в отставку!»
